29.08.06 10:05
До официального сбора труппы оставалось почти две недели, когда актеры, занятые в постановке, приступили к репетициям. Полтора года Вениамин Фильштинский вел лабораторию актерского творчества, в которой ведущие актеры и молодые артисты театра делали смелые этюды к «Гамлету» и «Ромео и Джульетте» Шекспира. Зрительским голосованием на итоговых показах лаборатории к постановке была выбрана самая трагичная и красивая в мировой литературе история о любви.
Как рассказал Вениамин Михайлович в интервью корреспонденту Агентства национальных новостей, принцип этюдности сохраняется и в работе над спектаклем. Постановка обещает быть нестандартной: изменения претерпит даже покрывшийся хрестоматийным глянцем текст пьесы.
- В нашем театре драмы вы ставите не первый спектакль, чем вас привлекает работа в Самаре?
- Спектакль «Доходное место», чем я горжусь, был выпущен с двумя составами исполнителей главных ролей, Жадова и Полины. В этом проявилась серьезность отношений с театром, потому что второй состав тоже должен был иметь полноценный репетиционный период, и театр на это пошел. Спектакль получился, участвовал во многих фестивалях. После этого начала работу лаборатория, которая завершилась успешными показами. Суть лаборатории в том, что артист, несмотря на свои прошлые заслуги, должен все время учиться быть живым, меняться, постигать новые методы работы, новые подходы к театральному процессу.
Пожалуй, Самарский театр драмы – единственный театр страны, который имеет такую лабораторию. Теперь, следуя за зрительскими пожеланиями, мы ставим «Ромео и Джульетту». Но мы и сами не подозревали, насколько нужна и живуча лаборатория. И сейчас мы становимся участниками двойного процесса: ставим спектакль и работаем в лаборатории, продолжая следовать этюдной методике. Мне нравится, что театр идет на этот эксперимент, и, мне кажется, он от этого только выигрывает.
- Актеры меняются в процессе работы в лаборатории?
- Безусловно, и очень сильно! И в этом как раз ее смысл.
- Каким образом вы раскрепощаете актеров? Ведь не каждого артиста легко расшевелить, подвигнуть к самостоятельному поиску?
- Сделать артиста свободным - это главная проблема, и для этого существует наша лаборатория. С моей точки зрения, артист в своих правах и художественных обязанностях должен быть равен и автору, и режиссеру. Неправильно считать его простым исполнителем. Актер – самая что ни на есть свободная и самостоятельная профессия, а не вторичная.
- Если переходить к «Ромео и Джульетте», у вас есть своя концепция спектакля, или вы будете следовать поискам актеров?
- Я не люблю слова «концепция», но, по моим ощущениям, это должен быть спектакль о том, как люди иногда пытаются управлять стихией жизни, но у жизни оказываются свои законы.
- История Ромео и Джульетты современна?
- Конечно. Жизнь и сейчас малоуправляема. Иногда, конечно, ею надо управлять, но если расцветает что-то неожиданное и красивое, управление может сыграть отрицательную роль.
- Вы ставите спектакль про Верону, Италию?
- Про Италию, но века будут смешаны – от шестнадцатого до двадцатого. То же касается и костюмов.
- Вы принципиально ставите спектакли с несколькими составами главных исполнителей?
- Нет, легче ставить с одним составом. Просто в вашем театре есть много жадных до работы артистов. И если нашлось три актрисы, которые хотят быть Джульеттами и имеют на это право, и три Ромео – куда же от этого денешься?
- В результате будет три разных спектакля?
- Не совсем, но у нас получаются три разные пары. Пара Евгения Аржаева – Дмитрий Зенчев – это два очень нежных, тонких, юных существа. В паре Оксана Кормишина и Георгий Кузубов Джульетта очень лихая, такая дворовая девка, подросток. А Надежда Попова - Артур Ягубов – это просто зрелые мужчина и женщина.
- В тексте Шекспира есть прозаические и стихотворные части – вы хотите по-разному их интерпретировать?
- Шекспир – это, с одной стороны, жизненность – и это проза, а с другой стороны, это устремленность вверх, в небо – и это поэзия. Шекспир должен быть поставлен достоверно, по-жизненному правдиво, шероховато и живо, обязательно импровизационно.
- Это ваша идея, что прозаические части – места для импровизации актеров?
- Да, и это вытекает из работы лаборатории.
- В прозаических частях вы не будете следовать за текстом классика?
- Нет, актеры будут говорить то, что им придет в голову, исходя из ситуации.
- Почему в спектакле будет два антракта, то есть три части?
- Пьесы Шекспира изначально не делились на акты, впервые это стали делать издатели в восемнадцатом веке. Поэтому мы имеем право по-своему делить спектакль. Мы делим его на три части. Первая часть – живая, жизненная, повествовательная – рассказывает о том, как вспыхнула любовь. Во второй части начинают происходить роковые события: одно убийство, второе… А в третьей – уже фатальные события, которые управляются небом. Ромео там ведет диалог со звездами, которые управляют нашей жизнью.
- Для вас это скорее страшная или скорее красивая история?
- Это история о любви, и поэтому она красивая, но персонажи гибнут, поэтому – страшная.
- Вы хотите убрать из текста знаменитые финальные строки: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте»?
- Они констатационные, и слово «печальнее» какое-то слабое. Они слишком все закругляют.
- Существует огромное количество постановок и экранизаций этой пьесы. Есть какая-то, которая вам ближе всего?
- Я видел когда-то хороший спектакль Анатолия Эфроса, но я не помню там потрясения, хотя это высочайшая режиссерская поэзия. Фильмы на меня впечатления не производят. Сейчас в искусстве вообще очень мало такого, что производит на зрителя эмоциональное впечатление. Ошеломить получается – яркостью, зрелищностью, но не потрясти эмоционально.
- С каким чувством будет уходить зритель с вашего спектакля?
- Наверное, с чувством удивления перед жизнью – как она прекрасна и страшна одновременно. Хотелось бы, конечно, чтобы в чувство зрителя вошла нота жалости. Этих мальчика и девочку должно быть жалко. Тут же должно быть и восхищение ими, и зависть к тому, что они смертью, но защитили свою любовь. Но все-таки смерть молодых людей – это ненормальное явление, поэтому сказать «Ничего, что они умерли, зато любили!» было бы бездушным.
